Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

Илья сидит в коридоре на составленных штабелем патронных ящиках. Ему видно пространство, что лежит между домом Гиммлера и рейхстагом. Здесь был парк или сквер. Теперь — пространство: деревья срублены снарядами, дорожки изрыты авиабомбами, все завалено обломками войны. Железобетонные траншеи — и те разрушены. На этом пространстве сейчас рвутся немецкие мины. Наша артиллерия бьет по рейхстагу.

Рейхстаг напоминает Илье гигантского паука. Серое, вросшее в землю здание. Окна заложены кирпичом, отчего оно кажется слепым. До него, прикидывает Илья на глазок, шагов триста — триста пятьдесят. Через считанные минуты рота должна будет сделать эти триста шагов... Безотчетно он нащупывает в кармане очередную сигарету.

После молчаливого перекура Сьянов построил бойцов перед окнами, обращенными к рейхстагу. Переходя от отделения к отделению, рассказал, кому как действовать на местности. «От той воронки до надолбы, что в створе с третьей колонной — бегом. Какой бы ни был огонь, — бегом! Иначе расстреляют всех! За проволочным заграждением у них траншея. Накопимся и — к парадному входу. Ступенек не считать — перелетать! Если двери уцелеют от артналета — пробить противотанковыми гранатами». Илья задержался возле Доса Ищанова. Последнее напутствие относилось главным образом к бойцам его отделения. Ось их наступления шла по центру и упиралась в парадную дверь рейхстага, что темнела между колоннами. Туда сейчас смотрели и командир роты и командир отделения. Их взоры, как в фокусе, сошлись в центре квадрата, над которым возвышался чугунный всадник. Оба они сейчас мысленно устремились туда. Сквозь встречный ливневый огонь. По Кенигсплац... по парадным ступеням — к парадным дверям. Настежь их и — вот ты живой, в рейхстаге!

Сьянов перевел дыхание, бросил окурок.

— Помни о люках и о ходах в подвалы. Фашисты засады устраивают. А потом — в спину!

— Зачем забывать? Не надо забывать! — отзывается Ищанов и как-то странно глядит на своего командира.

— Ты нездоров? — тревожится Илья.

Дос отрицательно качает головой.

— Здоров. Хочу курить... разрешите?

— Ты же не куришь.

— Сегодня хочу немного курить. Душа просит.

— Если просит душа, покури, — вынимает Сьянов сигарету.

Ефрейтор прикуривает от своей зажигалки, тонкие пальцы вздрагивают. Он затягивается и кашляет — редко, утробно. На глазах проступают слезы. Дос перебарывает приступ кашля и извинительно улыбается. «Не вовремя твоя душа захотела покурить», — мысленно корит его Илья, держась с ним, как с заправским курильщиком. Он чувствует: Ищанов хочет что-то сказать. И тот говорит:

— Интересная получилась моя жизнь, товарищ старший сержант. Глубокая. — Он сжимает сигарету в кулаке, крошит между пальцев. Смущенно молчит.

— Надо только радоваться, — подталкивает его Сьянов.

— Я радостный. Но я думал, у вас, как всегда, короткое время.

— На сей раз чуть подлиннее, — не сдерживает улыбку Илья.

Но Ищанов все равно торопится.

— Вы из Кустаная, хорошо казахский народ знаете. Какой был раньше? Мой дедушка и мой отец кочевали. Любил степь, верил мулле — больше ничего не знал. Тогда один человек скажи моему дедушке, моему отцу: «Ваш Дос в Германии будет за справедливость воевать!» — они повели бы того человека к бахсы: лечи, шайтан попутал... Вот какое слово я хотел вам сказать давно, товарищ старший сержант.

— Я почему-то думал, что ты скажешь об этом после победы, — признался Илья.

— Я так хотел. Сегодня подумал: там поздно будет. — Дос кивнул в сторону рейхстага. И поправился: — Я подумал, там некогда будет.

— Не стоит об этом думать.

— Зачем не стоит? Стоит, когда надо, — твердо сказал Ищанов.

После бани его коричневое лицо блестело, точно смазанное вазелином, в глазах светилась мудрость отцов. «Такие глаза бывают у людей, внутренне приготовивших себя ко всему», — мелькнула мысль, и, недовольный собой, Сьянов поспешил навстречу командиру батальона, издали махавшему ему рукой.

— Начинаем!

Илья вывел роту из дома Гиммлера, дал бойцам осмотреться на исходном рубеже. Сухо щелкнула ракетница. Ослепительно-солнечная звездочка взвилась над Кенигсплацем, роняя блестящие мелкие искры. Звездочка задержалась в зените, а потом, сгорая, ниспадающей дымной дорожкой обозначила направление на рейхстаг. Послушная этому знаку, заговорила артиллерия. Грохнули орудия главных и скромных калибров; с космическим свистом сработали «катюши» и «андрюши», затрубили на разные голоса минометы и самоходные установки. Они били все чаще, все яростнее, и от снарядов и мин в воздухе стало тесно. Все слилось в сплошной, всепоглощающий монолитный гул, похожий на грохот горного обвала. А там, где только что сумрачно высилась серая громада рейхстага, образовался вулкан. Там что-то взрывалось, клокотало, содрогалось, ревело и, словно из преисподней, клубами вырывался багрово-пепельный дым.

Сьянов выскочил из траншеи.

— Вперед, за Родину! — крикнул он и испугался, не услышав ни своего голоса, ни привычного, успокоительного топота роты.

Он хотел оглянуться, но не успел: обогнали бойцы. Они вытянулись в линию отделений, и каждая линия устремилась по оси своего наступления. Бойцы бежали, шли, падали в воронки, поднимались и снова бежали. Но он не слышал — как они шли, как падали. Он только видел это. И это мешало, — терялось чувство реальности. Илья не мог различить грохота орудий, воя мин, свиста термических снарядов. Был какой-то сложный грозный гул. Постоянный, несмотря на свою скоротечность. Он рождался на огневых позициях и умирал в рейхстаге. Но прежде чем умереть, рождался новый. Волна захлестывала волну, и от этого гул был грозный и постоянный.

«Сорок тысяч стволов работают на нас!» — не думалось, а ощущалось. Одновременно, как вспышка, как удар электрического тока, в голове пронеслось: «Сорок тысяч орудий и миллионы снарядов. Их надо было отлить, сработать... сколько же силы у нашего народа!» И тотчас: «Приблизь конец войны».

Бойцы вдруг затоптались на месте: пыльное облако закрыло колонны, подпирающие парадный вход в рейхстаг. Стали невидимыми главные ориентиры. Здесь твоя помощь не нужна, потому что бойцы уже снова в движении: у каждого отделения свой командир, и он действует самостоятельно.

Но что случилось с Ищановым? Он пытается кого-то вытащить из воронки. Убит, ранен — кто? Туда бегут Вася Якимович и Столыпин — крылья и секунданты, дипкурьеры и охрана командира роты. Спеши туда и ты, Илья. Не надо, чтобы происшествие у воронки привлекло внимание наступающих. Нельзя этого допускать, нельзя!

В воронке лежит Лукачев. Затравленно и зорко смотрят из-под прищуренных век зеленоватые глаза. Илья подумал: «Как у рыси».

— Вперед! — злобно закричал он не на Лукачева, а на Доса Ищанова, на Столыпина, на своего ординарца Васю.

Его не услышали, но отлично поняли. Командир отделения автоматом приказал Столыпину следовать за собой и побежал к рейхстагу. Якимович не двинулся с места.

— Марш! — с ненавистью взглянул на него Илья.

Подстегнутый этим взглядом, точно бичом, Вася бросился догонять Столыпина.

Илья вытащил Лукачева из воронки. На них обрушился грохочущий вал. Вал теперь катился не со стороны огневых позиций, а со стороны рейхстага. У Лукачева подкосились ноги, и он снова рухнул на дно воронки. Он что-то кричал, схватившись руками за живот, болит, мол, а зеленые глаза зорко следили за командиром — верит или не верит? Их взоры скрестились. И один понял: «Это больше, чем страх. Это трусость!» А другого обожгло: «Не верит!» И одновременно холодно и расчетливо: «Спастись, там видно будет!» Стремительно и легко выпрыгнул из воронки Михаил Лукачев. Побежал — шибко, косо, левым плечом вперед. Не к рейхстагу. В противоположную сторону. «Сердце прячет», — пронеслась в голове Сьянова нелепая догадка. Он следил за беглецом очком автомата, а глазами видел Кенигсплац. Словно река в половодье, по ней растекались войска, ползли танки и самоходные орудия, и впереди этого потока бережно и пока еще скрытно несли алое знамя. То самое знамя номер пять, которое доверено его роте водрузить над рейхстагом, чтобы оно стало знаменем Победы. Сейчас его несут, оберегая больше своей жизни, Егоров и Кантария во главе со старшим лейтенантом Берестом. И было что-то противоестественное в том, что навстречу этому наступательному потоку бежал, вихляясь из стороны в сторону, солдат Михаил Лукачев.

Солдат...

Он должен умереть солдатом. Для родных. Не спиной, а грудью принять кинжальный удар автомата... В три прыжка Илья обогнал Лукачева и резко повернул лицом к рейхстагу. Похожая на крест тяжелая тень от самолета накрыло убитого.

Штурм

Все случилось в считанные секунды, а ему показалось — прошла вечность. Остановилось время. Остановилось наступление. Он даже перестал слышать гул артиллерийской канонады. И вдруг вспомнил... увидел внутренним зрением...